Народный характер в романе М.Ю. Лермонтова «Герой нашего времени» (к постановке проблемы)
к. ф. н., доц. А.Ю. Фомин

М.Ю. Лермонтов — один из самых загадочных и трудно анализируемых авторов великой русской литературы XIX в. Многое служит этому причиной: и глубокое своеобразие лермонтовского романтизма, и весьма отчётливо проглядывающее в нем демоническое начало, своего рода онтологическое «оправдание зла» (перефразируя В. Соловьёва), и просто совершенство художественной структуры произведений — чрезвычайная сложность их проблематики, сюжетно-композиционной и образной составляющей.
В этой связи специфика изображения народного характера — одна из ключевых категорий при анализе произведений русской литературы XIX в. — применительно к роману «Герой нашего времени» либо игнорируется, либо подчиняется нехитрой, но отшлифованной (теперь уже) веками литературоведческих штудий формуле: проклятое самодержавие угнетает всех и вся, соответственно, «водяное общество», в котором «томится» главный герой, отвратительно и ничтожно; горцы, контрабандисты и прочая публика того же сорта — люди, исполненные самых высоких достоинств («борются за свободу»); Максим Максимыч — человек хотя и хороший, но, к сожалению, ординарный («...тупые Максим Максимычи», — аттестует лермонтовского героя незабвенный В.Г. Белинский), — весь этот идеологический (точнее, позитивистский социологический) скелет, обросший соответствующей терминологией, без труда обнаруживается в самых разнообразных исследованиях самых разных эпох. Так ли это на самом деле и можно ли вообще говорить о том, что категория народного характера присутствует в лермонтовском творчестве?
Безусловно, народный характер в изображении М.Ю. Лермонтова несёт на себе явственный отпечаток мировоззренческих и собственно эстетических исканий автора: он глубок, искренен, бескомпромиссен, откровенен в своих желаниях, прям и непреклонен в достижении поставленных целей, — и поэтому зачастую безнравствен, с обыденной, житейской точки зрения (см. Янко, «ундина», Азамат, Казбич). Это очень точно соответствует традиционным установкам романтизма, характерной, чисто романтической апологии вечного бунтарства и столь же резкого неприятия плоского, филистерского, «цивилизованного», «слишком человеческого» мира. Но нетрудно заметить, что такого рода тип личности для автора романа далеко не идеал, т. к. он слишком «приземлён», его желания и цели подчинены тривиальным потребностям обыденного земного существования и обуславливаются его действенными, но примитивными законами: если тебя обманули — отомсти, если кто-то проник в твою тайну — убей его, если тебе что-то нравится — добейся обладания любыми средствами и за любую цену (ср. в этом плане действия Азамата и Печорина); то, от чего зависит твоя жизнь, нельзя ни продавать, ни менять (Казбич и его Карагёз), но всё остальное, в том числе и сама эта жизнь, сила, сноровка, стоят денег, и продавать их надо подороже (недаром 15-летний Азамат «ужасно падок... на деньги», а бесстрашный Янко, вполне осознающий, что его прежнему хозяину теперь «уж такого удальца не найти», говорит: «...Кабы он получше платил за труды, так и Янко бы его не покинул...» [1].
Т. о., М.Ю. Лермонтов, изображая народный характер и проводя излюбленное для романтиков противоположение между «дикарём», человеком, живущим по естественным законам — законам собственного сердца, и человеком «цивилизованным», наделённым всеми достоинствами и недостатками «современной культуры» (контрабандисты, горцы, казаки — «Фаталист», — офицеры, в т. ч. и Печорин, «водяное общество»), фактически интерпретирует их совершенно одинаково, делая основным объектом внимания не своеобразие национального (горцы — русские) или «социального» характера («простые люди» — «водяное общество»), а именно специфику характера человеческого, точнее, общечеловеческого, универсального (интересно в этой связи замечание Печорина, что «в черкесском костюме верхом» он «более похож на кабардинца, чем многие кабардинцы»: по сути, природа людей едина, а «костюм» — всего лишь перемена платья на маскараде жизни). Все эти горцы, контрабандисты, те же казаки просты и откровенны в выражении своих чувств и желаний, они близки к природе (т.е. не только живут рядом с ней, но и подобны ей), — и, как сама природа, они не умеют и не хотят лгать прежде всего самим себе [2], они столь же естественны и внеморальны (т.е. лишены постоянной морализующей рефлексии, мучительного анализа собственного внутреннего мира, что порождает неуверенность и слабость), как, например, таинственное, вечно волнующееся море («Тамань»), могучие, неприступные горы («Бэла», «Княжна Мери») или столь же вечные и загадочные в своей недостижимости звёзды («Фаталист»). Они внутренне цельны и сильны духом и телом, их суждения беспощадно логичны («... — А если он утонет?» — «Ну что ж? В воскресенье ты пойдёшь в церковь без новой ленты...» — «Тамань»), их любовь (Бэла) или ненависть (Казбич, «ундина») непреходящи и не признают полутонов — а значит, и сострадания к ближнему (Азамат готов ради понравившейся лошади [3] обокрасть отца или тайно продать родную сестру; Казбич, любя Бэлу, не задумается убить её в критическую минуту [4], их страсти бешены и неистовы («...Как выпьет чихиря, так и пошёл крошить всё, что ни попало...» — «Фаталист»). Но эти люди готовы отвечать собой за свои слова и дела, чувства и желания; сделав выбор, они не ищут оправдания и не дают никому — в т.ч. и себе — пощады (Бэла, полюбив Печорина, только в предсмертном бреду упрекнёт его за то, что тот «разлюбил свою джанечку»; казак, в пьяном неистовстве зарубившей Вулича, на все примирительные уговоры и апелляции к его христианской совести — «Побойся Бога! Ведь ты не чеченец окаянный, а честный христианин; ну, уж коли грех твой тебя попутал, нечего делать: своей судьбы не минуешь!» — «грозно» отвечает: «Не покорюсь!» [5]). Они живут честно (пусть даже и по своим обычаям) — но и умирают тоже честно (ср.: «честные контрабандисты»). И поэтому они — прекрасны, как прекрасна — вне зависимости от того, добро или зло несёт она человеку — сама природа. Следовательно, они ближе к Истине, ближе к тому, что есть мир на самом деле и что на самом деле есть человек.
Но, с другой стороны, простая, чистая душа Максим Максимыч, несмотря на то, что он — русский офицер, в какой-то степени член пресловутого «водяного общества», прекрасно понимает (и, по сути, оправдывает) этих людей, хотя и справедливо называет их «дикарями» за жестокость, лукавство, грязь и склонность к грабежу: «Конечно, по-ихнему он был совершенно прав», — говорит он, повествуя о жестокой (и, добавим, бессмысленной) мести Казбича. Он точно так же, как и его противники, прекрасно приспособился к жизни в этих суровых местах и отлично разбирается в капризах местной погоды (переход через перевал — «Бэла»), он знает (и, что ещё более важно, соблюдает) местные обычаи («...Мы были с ним кунаки: нельзя же, знаете, отказаться, хоть он и татарин...»), он знает язык местного населения («...Я хорошо говорю по-ихнему...»), он так же отдаёт предпочтение оборванному удальцу, абреку, а не «мирному» обывателю («...Наши кабардинцы или чеченцы хотя разбойники, голыши, зато отчаянные башки, а у этих и к оружию никакой охоты нет: порядочного кинжала ни на одном не увидишь...» — ср. его же отзыв о Казбиче: «Бешмет всегда изорванный, в заплатках, а оружие в серебре»); он не прочь воспользоваться горскими боевыми уловками, коварными и жестокими, но эффективными (часовой по подсказке опытного штабс-капитана попросит гарцующего на лошади Казбича остановиться и тут же выстрелит в него).
Но есть и ещё одно качество, характерно роднящее русского офицера с местными жителями, — то, что он давным-давно привык к окружающим его красотам, как и к свисту чеченских пуль («... — Вы, я думаю, привыкли к этим великолепным картинам?» «...» — «Да-с, и к свисту пули можно привыкнуть, то есть привыкнуть скрывать невольное биение сердца...»), он восхищается ими («...В сердцах простых чувство красоты и величия природы сильнее, живее во сто крат, чем в нас, восторженных рассказчиках на словах и на бумаге...»), но совершенно не интересуется тем, что скрыто за ними, о чём свидетельствует прекрасная и жестокая природа (ср. признание Печорина: «Нет женского взора, которого бы я не забыл при виде кудрявых гор, озарённых южным солнцем, при виде голубого неба или внимая шуму потока, падающего с утёса на утёс...» — «Княжня Мери» или его же размышления о звёздах — знаках нашей судьбы в «Фаталисте»). Максим Максимыч ясно, трезво и прагматично воспринимает действительность (его повозка движется быстрее; он знает погодные приметы и умеет рассчитать время выхода и скорость движения к перевалу; он знает, как вести себя с местными жителями, и даже будучи приглашён на свадьбу к своему «кунаку», предусмотрительно заметит, где поставили лошадей, и вовремя исчезнет со ставшего опасным торжества — «Бэла»); его суждения просты, логичны и по-житейски понятны («... — А всё, чай, французы ввели моду скучать?» — «Нет, англичане». — «А-га, вот что! ... да ведь они всегда были отъявленные пьяницы» — «Бэла», ср. тж. его объяснение причин непонятного и безжалостного упорства в характере Григория Александровича — см. прим. 5 — или удивительного везения последнему в поединке с убийцей Вулича — «Фаталист»).
Но для главного героя лермонтовского романа (как, впрочем, и для самого автора) только лишь этого — мало: ему мало просто жить, для него важно определить цель, смысл этой жизни («...Зачем я жил? Для какой цели я родился? А верно, она существовала, и, верно, было мне назначение высокое, потому что чувствую в душе моей силы необъятные...» — «Княжна Мери»). В этой связи народный характер для М.Ю. Лермонтова становится лучшим, наиболее точным и эстетически совершенным проявлением универсально «человеческого» — сущности человека вообще. Вот почему сходные страсти бушуют в душах представителей совершенно разных социальных и культурных слоёв, да и поступки их в сходных обстоятельствах удивительно похожи. Так Мери, как и Бэла, хочет, чтобы Печорин принадлежал только ей. Так Грушницкий, заметив, что Мери увлеклась Печориным, распространяет порочащие слухи о ней и о своём недавнем приятеле — но ведь и Казбич, точно так же мстя другому человеку, убьёт женщину, которую, казалось, любил; тот же Грушницкий, опять-таки из чувства мести, не постесняется пойти на прямую подлость, вполне сопоставимую с разбойничьими «хитростями» и обратится к своему врагу со словами, достойными скорее какого-нибудь дикаря, абрека, а не офицера императорской армии: «Если вы меня не убьёте, я вас зарежу ночью из-за угла. Нам на земле вдвоём нет места...»
В свою очередь Печорин ради удовлетворения собственных желаний (любви? любопытства? игры? — он сам пытается понять) не остановится ни перед чем и ни перед кем (ср. Азамат), ибо он — человек, такой же, как все эти горцы, контрабандисты, офицеры и казаки, представители «водяного общества» и обитатели грязных дымных жилищ, затерянных где-то в горах («Бэла»): они одинаково несчастны, суетны и убоги, одинаково рабы своих страстей, одинаково далеки от Бога, от Истины и одинаково неспособны её понять (см. описание метели на перевале — «Бэла»: вечные могучие горы, неведомая сила, неземные бездны и выси, зовущая красота и сверхчеловеческое величие — и убогая грязная сакля, в которой переживают непогоду местные жители, двое русских офицеров и их спутники). «Вот люди!... Все они таковы, даже самые добрые, самые умные!...» («Княжна Мери»).
Т.о., народный характер — категория, безусловно, активно присутствующая в творчестве М.Ю. Лермонтова. Однако он не связан с декларацией авторского эстетического идеала, а особенности его художественной реализации в романе «Герой нашего времени» позволяют говорить о далеко не простом — а по сути дела, мало исследованном — лермонтовском романтизме и как творческой методологии, и как, повторяя А. Белого, «миропонимании». В частности, принимая вполне справедливое отнесение лермонтовского творчества к романтическому типу, нельзя не обратить внимание на чрезвычайно критическое отношение самого М.Ю. Лермонтова к романтизму, по крайней мере в его «стандартных», общепризнанных формах: ведь Грушницкий — типичный романтический герой (герой своего времени! — ср. Онегин, Ленский), а «насмешливых лжецов несбыточные сны» относительно вышеназванных «детей природы» (как, впрочем, и о всём роде людском) окажутся безжалостно и насмешливо развеянными «под знойным солнцем бытия».

Примечания:

[1] Так что, очевидно, не одно только навязчивое любопытство Григория Александровича Печорина спугнуло «честных контрабандистов», но и прозаический материальный расчёт. Очень показательно также, как удалец Янко относится к самым слабым и беззащитным (а потому — ненужным) членам своей шайки: он оставляет на произвол слепого мальчишку, а старухе велит передать, «что, дескать, пора умирать, зажилась, надо знать и честь».
[2] Печорин — о Грушницком: «Он так часто старался уверить других в том, что он существо, не созданное для мира, обречённое каким-то тайным страданиям, что он сам почти в этом уверился». Не в этом ли самообольщении, по Лермонтову, причина театральной пошлости, лживости (в т.ч. и «романтической») современного мира (ср. стихотворения «Умирающий гладиатор», «Не верь себе» и ряд др.)?
[3] Монолог Азамата о Карагёзе в плане художественно-изобразительных и выразительных средств представляет собой, по сути, маленькое лирическое стихотворение (обращает на себя внимание даже ритмическая организация этого прозаического отрывка, характерные «цепевидные» сочинительные конструкции с повторяющимся союзом «и»), в котором выражено всё безумное желание обладания — но не женщиной, а прекрасной лошадью. Это поистине «роковая любовь» («Недели три спустя стал я замечать, что Азамат бледнеет и сохнет, как бывает от любви в романах-с», — говорит умный и наблюдательный Максим Максимыч). Любопытно, что и он сравнит красоту лошади с красотой женщины («...Вороная, как смоль, ноги — струнки, а глаза не хуже, чем у Бэлы...»), а Печорин уже осознанно, в отличие от простодушного штабс-капитана, констатирует: «...Порода в женщинах, как и в лошадях, великое дело...», — и решительно вторгнется в жизнь «честных контрабандистов»: таинственная «ундина» будет влечь его не менее, чем Карагёз — Азамата.
[4] Потому ли, что не желал, чтобы Бэла досталась другому, или же потому, что мстил человеку, виновному в похищении любимого коня? («Эти горцы народ мстительный: вы думаете, что он не догадывается что вы частию помогли Азамату?» — предостерегает Печорина Максим Максимыч). Наконец, есть ещё одна версия, самая, очевидно, правдоподобная: Казбича настигает погоня, а его лошадь ранена — естественно, русские офицеры первым делом бросятся к истекающей кровью Бэле (поэтому и удар — в спину, не насмерть), и Казбич сможет-таки уйти. Жестокий дикарь думает лишь о собственном спасении, но, во всяком случае, расплачивается с Печориным той же монетой, используя для мести чужую жизнь.
[5] Это непреклонное до жестокости желание добиться своего, «непокорность» ничему, кроме собственных страстей, обнаруживается прежде всего в Печорине (ср. известное «Я люблю врагов, хотя не по-христиански. Они меня забавляют, волнуют мне кровь...»), родня его не только с традиционным байроновским героем, вечным бунтарём-богоборцем (типа Каина, Дона-Жуана, Чайльд-Гарольда), но прежде всего с вышеупомянутыми «детьми природы»: ради удовлетворения своих желаний Азамат не пощадит ни отца, ни сестру, Казбич также не задумается перешагнуть через чужую жизнь — но ведь и Григорий Александрович обойдётся с той же Бэлой или Мери не менее жестоко, чем дикари и разбойники, и тоже — из-за своей прихоти (поэтому и пристрастие Печорина к горскому костюму, сходство в нём с кабардинцами — отнюдь не случайны). Максим Максимыч точно скажет о Печорине, хотя и не сможет понять истоки появления подобных характеров: «Таков уж был человек: что задумает, подавай; видно, в детстве был маменькой избалован...» (последнее, впрочем, не лишено оснований).

P.S. Все подчёркивания в тексте сделаны автором настоящей статьи.


РУБРИКА
В начало страницы