Вести сегодня (Рига)
146 (889) 27.06.2002
Николай КАБАНОВ
Мария Розанова: «Русская культура не растворяется»

Многоточие парижского «Синтаксиса«Улочка Бориса Вильде в
пригороде Фонтане-о-Роз (Розовые Фонтаны) названа в честь
русского эмигранта, долголетнего жителя Таллина, придумавшего
знаменитый термин французской истории Resistance и убитого за
это немцами.

Ехать туда далеко — на метро до конечной, Орлеанских ворот, и
потом еще остановок пятнадцать на автобусе. Там — как будто и не
Париж. Узенькие улочки, гомон птиц — орнитологический заповедник
тут. А еще «красный пояс» дешевого жилья и заповедник русской
словесности, ведь три десятилетия здесь живет Мария Васильевна
РОЗАНОВА, основатель литературно-публицистического альманаха
«Синтаксис». И уже пять лет как в этом доме живет ТЕНЬ хозяина.
Андрей СИНЯВСКИЙ, он же Абрам Терц, как будто вышел покурить. И,
кажется, сейчас он появится на пороге, похожий на сказочного
гнома, надсадно откашляется и загнет что-нибудь
парадоксальное...

— Ваш дом, Мария Васильевна, буквально ломится от книг. Но вот
и компьютер стоит. Значит, вы все-таки переходите в режим
он-лайн?

— У книги есть запах. У компьютера его нету. У книги есть
разная бумага. У книги есть возможность засунуть ее под подушку
или в карман и прочесть там, где нравится.

— У книги есть возможность ее разорвать, если не понравится.

— Да, между прочим! И выкинуть ее в помойку. Я, между прочим,
со многими книгами так поступала. Но я очень старая. Мне хорошо
идет восьмой десяток. И я очень давно хорошо отношусь к тому,
что человечество производит, как ученый-гельминтолог. Жизнь
научила меня быть очень-очень спокойной. Меня не проймешь, и
меня очень трудно возмутить.

— А возбудить текстом можно?

— Да, я была членом жюри премии «Антибукер» и выдвинула на нее
Игоря Яркевича, что было воспринято как поступок сугубо
хулиганский. Конечно, мой герой никуда не прошел, но его
пригласили на банкет в Москве, где он надрался и вел себя
абсолютно неприлично. Тем не менее я об этом не жалею.

— Вы воспринимаете себя как «повивальную бабку русского
постмодернизма»?

— Да, как старая мудрая черепаха. Но, простите, слава России
как самой читающей страны... Чем интереснее книга, тем меньше у
нее тираж. А Пелевин — разве он не вторичен?

— Но, если копнуть поглубже, таким же вторичным можно признать
и Достоевского.

— Мне трудно говорить о Достоевском — я его не любила и почти
ничего не читала. Меня безумно раздражал его текст. Как-то
«человек как тварь дрожащая» мне, простите, как серпом по яйцам.
Во мне сидит все-таки ощущение, что я сделана по образцу и
подобию Божьему.

— Примеры из XX века наглядно доказали, до какого состояния
можно довести человека. В лагерной литературе об этом очень
достоверно написал Шаламов.

— А ты не доводись до такого состояния, сука! Понимаете, я
ехала в первый раз на свидание к Синявскому, и меня опекали
старые лагерники — те же самые Шаламов, Домбровский, Копелев — я
с ними познакомилась только после ареста Синявского —
рассказывали, как в лагере трудно. И вот я волоку с собой жратву
всякую в комнатенку, которую нам выдали на трое суток, и выходит
ко мне Синявский. Страшный, стриженный коротко, нехорошо
заросший. Я готова его жалеть, а его первыми словами были:
«Машка, здесь так интересно!» Ты, писатель, ты найди интерес!
Хотя Шаламов хорошие тексты написал.

— Есть и другой столп лагерной литературы — Солженицын. Недавно
Владимир Войнович, карикатурно изобразивший его как писателя
Карнавалова в «Москве 2042», выпустил про него целую книгу. Я
еще не читал, но примерно представляю общее направление. А вы
как, Мария Васильевна, за Войновича или за Солженицына?

— Видите ли, у нас была своя полемика с Солженицыным в журнале
«Синтаксис». Я, простите, Солженицына очень не люблю. Когда в
1965 году Синявского взяли, Александр Исаевич сказал: «Негоже
русскому писателю искать славы за границей». В этой паре я,
конечно, на стороне Войновича.

— А антипутинская позиция Войновича?

— Я разделяю антипутинскую позицию. Путин мелькает иногда на
экране, да мне вообще не надо читать его выступлений. Вот сейчас
предстоит процесс Лимонова. И для меня проблема предельно
простая — сколько-то мальчишек и девчонок лимоновских объявили
голодовку. Они требуют одного — открытого суда! Понимаете? Если
судить Лимонова, то судить его судом открытым. Государство и
глава государства допускают слишком много тайн и секретов, чтобы
я относилась к ним хорошо. Пожалуйста, он мог быть кагэбэшником!
Я в своей жизни встречала и очень славных кагэбэшников, и
негодяев священников. Но вы что, думаете, 1937 год за один день
наступил? К нему подходили «на бархатных лапах». Меня поэтому
очень пугает сейчас этот гигантский интерес к спорту — я же все
это хорошо помню, когда пели «Эй, вратарь, готовься к бою». Это
было в 1935 году. Поэтому, хотя мы сейчас идем не по кругу, а по
спирали, я думаю — где мы, в 1929 или в 1932 году? Вот так же
говорили в 30-х годах: «А как же радио? Мы будем слушать!»
Ничего, попросили сдать

приемники.

— Но мы живем в 2002 году, и сам феномен большого государства
предполагает секретность. И ваша Франция, и Америка. Вот,
скажем, Буш — вы же когда видите его, понимаете, что он врет.

— Мне плевать на то, какой Буш. Мне он неинтересен. Потому что
не Буш и не его администрация решают, как будет жить
американский фермер. А в России, пока там все так завязано,
добра не будет. Конечно, нехорошо, что лимоновские ребятишки
залезли к вам на колокольню, чем-то махали и снимали их с
ОМОНом...

— Ну, ОМОН у нас еще в 1991 году ликвидировали.

— Это, знаете, как в анекдоте: застрахерьте меня, пожалуйста.
Не вижу принципиальной разницы. Но при ближайшем рассмотрении
оказалось, что гранаты — того, фуфло! Их нельзя было судить за
теракт. Можно было — за хулиганство, злостное. Но мне не
нравится, что их судили за терроризм.

— Вы живете в необыкновенной по европейским меркам стране,
которая изо всех сил старается сохранить свою «самость».

— Да, французы очень большие патриоты. Это в какой-то мере
хорошо. Я обо всем в мире сужу по «сухому остатку». Они сумели
сохранить Париж и прочие французские города. И при том, что
население размножается, они стараются, чтобы они не стали
безобразными. А с людьми из Африки и Азии Франция расплачивается
за свои колонии. Колонии — это вина государства. Так же, как
Америка расплачивается за черных рабов, несет этот крест.

— А русская культура, часть которой вы с Синявским привезли
сюда в чемодане, стала частью французской?

— Русская культура, к сожалению, не растворяется. Вот мы раньше
голосовали за Жискара, а сегодня я на выборы не пошла. Мой сын
тоже. Он экономист очень высокой категории, основал
экономическую консультационную фирму. Он от своих русских корней
отошел очень давно. Возненавидел русскую эмиграцию, нахлебался —
он был «сын врага народа», как Синявского здесь окрестили из-за
вражды с Солженицыным, из-за вражды с «Русской мыслью». Ведь для
русского человека очень важно видеть свой текст, напечатанный
по-русски. А Синявского не печатал НИКТО! Он говорил: «В Москве
было легче. Можно было посылать за границу. А здесь куда
посылать — на Марс, что ли?» И вдруг в один прекрасный день я
сказала ему: «Слушай, Синявский, давай тебя буду печатать я!
Сделаем журнал одного автора».

— Но выяснилось, что вы не одни.

— Да, там появился Лимонов. Только слух прошел, что мы
собираемся делать журнал, — и выяснилось, что таких изгоев в
эмиграции очень много. Мы не стали «белыми», «зелеными» — мы
остались самими собой. Сейчас же русская эмиграция — это
бесформенная масса. Да и русские в Латвии понемножку вымрут. Я
не знаю, как ваши дети, но ваши внуки отойдут от этого.

— Газданов приехал сюда, в Париж, в 1919-м и писал по-русски
даже тогда, когда приехали вы.

— Обыкновенная человеческая выносливость, ничего больше. Это
останется в истории, что вот — было такое племя. Жили тут
русские. Есть ведь процветающие страны без великой культуры —
Швейцария, например.


РУБРИКА
В начало страницы