Вести сегодня, общественно-политическая газета Латвии
54 (797) 05.03.02
Подготовил Николай Кабанов.
Русские пленники в Латвии

Рига — Саласпилс. «Есть тут кто-нибудь zimmermann?»

Главный технолог ленинградского завода, призванный из запаса
командир батареи Соколов попал в плен раненым в сентябре 1941
под Гатчиной. Лазарет, этап, эшелон. «Для меня Рига — это
Европа, та самая Европа, от которой мы десятилетиями были
отрезаны железным занавесом. Естественно, что в результате этого
представления наши о жизни за границей превратны. Я сижу на
высокой платформе и смотрю на город, который вижу впервые. Рига
предстает передо мной как сказочное видение и такой запоминается
навсегда. На небе полная луна — и острые шпили, и высокие крыши
средневековых зданий залиты призрачным серебряным светом. Нет
движения и не слышно городского шума. Не светится ни одно окно».

В лагерном госпитале для русских в Задвинье варят лебеду.
Однажды пленников сажают в большие и комфортабельные автобусы и
везут по рижским улицам. Некоторые прохожие идут только по
мостовым. Приглядевшись, Соколов опознает в них евреев с желтыми
звездами размером с тарелку. А вот и конечная цель — лагерь для
русских выздоравливающих солдат у поселка Саласпилс. На воротах
надпись «Nebenlager» и чуть пониже — «Jedem das Seine» —
«Каждому свое».

Дощатые полупалатки-полуземлянки, чадящие костры, солидная
проволочная ограда и процветающий черный рынок. «Продается все
необходимое: хлеб, картофель, капуста, одежда, обувь и, конечно,
табак. Все в мизерных количествах и по неслыханным ценам:
например, пайка хлеба размером в два спичечных коробка стоит
180-250 рублей». Появляются первые покойники. Их смерть
скрывают, чтобы получить паек. «Отчего он умер? От раны? Его
рана гноилась, заживала медленно, но заражения не давала. Умер
он и не от голода, на этом скудном пайке жить было можно — и я,
и другие жили. Тем более что немножко мы его подкармливали.
Тогда отчего же? Не знаю. Здесь говорят — от тоски».

«Ежедневно по утрам видишь, что почти у каждого барака валяются
то один, то несколько босых и раздетых трупов... Изредка
встречаются трупы с вырезанными ягодицами или с разрезами на
боку. Это дело людоедов... Недавно казнили двух людоедов,
пойманных с поличным... Оба чернявые и с виду не истощенные.
Говорили потом, что они будто уроженцы Средней Азии. У обоих на
груди висят доски с надписью «Я людоед»... Как мне показалось,
выстрелы щелкнули негромко, как щелчок бичом деревенского
пастуха, и мы расходимся».

Но вот — спасение. «Один, невзрачного вида, в клеенчатом плаще
и кепке, накрытой капюшоном, останавливается вблизи нас и на
ломаном русском языке неуверенно спрашивает:

— Есть тут кто-нибудь zimmermann?

Разгибаюсь и поспешно выкрикиваю:

— Я плотник, zimmermann. Возьмите, господин, меня.

Сейчас не думаю о том, что профессионально не держал топора в
руках. Только бы вырваться из лагеря, где голод, неустроенность,
огромная смертность». Так впервые Соколов превращается из
пленника у немцев в батрака у латышей.

У Бланкенбургов.

«Вы ведь большевик»

На дворе — конец 1941-го. Для хозяев Бланкенбургов Соколов
строит новый дом. Они отнюдь не зажиточные люди, хозяин Валдис —
лесной техник, служит в Риге. Просто русская рабочая сила
чрезвычайно выгодна, ведь они рады простой крестьянской
каше-«путре» да вареной картошке. «Хозяин что-либо рассказывает
о текущих событиях или о жизни в Латвии до освобождения ее нами
и немцами, строит планы о переселении в Швецию в случае нашей
победы... Воскресный обед из кролика, и мне торжественно
вручается праздничный подарок — десяток папирос в красивой
коробке «Рига».

«Даже в военное время они, по нашим понятиям, живут не бедно»,
— делает заключение об окружающем его народе Соколов. На чердаке
он читает русские журналы и газеты 30-х годов.

«Однажды вечером хозяин потихоньку зовет меня на двор и
говорит:

— Вышел приказ перебить всех беспородных собак, так как они
поедают много продовольствия. (У нас жил маленький желтый песик
Бонза.) Возьмите Бонзу на поводок, но так, чтобы не увидела
жена, и пойдемте.

Вышли в поле к развалинам церкви. Хозяин подает мне наган и
говорит:

— Застрелите Бонзу!

И добавляет наполовину в шутку, наполовину всерьез:

— Вы ведь большевик, а может быть, и комиссар, для вас обычное
дело расстреливать кого-нибудь.

Что мне было делать? Пришлось застрелить».

Через несколько дней Соколов увидел уже массовое убийство
евреев в Саласпилсе, когда поехал с хозяином за материалами.
«Убивали вдоль полотна железной дороги на глазах у пассажиров
замедлявших ход поездов... Окно, в которое я смотрел между двух
латышей-айзсаргов, стало проплывать мимо, когда раздались
автоматные очереди и люди у рва стали беспорядочно валиться
вперед — в ров и в стороны. Один, махая руками, закрутился на
месте, другого согнуло пополам. Рядом в купе пронзительно
закричала девушка. Я взглянул на Бланкенбурга. Таким я его
никогда не видел. Нижняя челюсть отвисла, глаза остекленели и
неестественно округлились».

«В поселке появились пьяные латыши, продававшие чемоданы с
еврейским добром. К расстрелам немцы широко привлекали латышей,
компенсируя этот труд вещами убитых». Эксплуататор Бланкенбург
говорит ему: «Вы — стопроцентный коммунист». Но не возвращает в
лагерь, а передает другому хозяину. На прощанье — четвертушка
30-градусной водки и пара пачек папирос.

У Спире.

«Батрак не хозяин»

Хутор Спире под Огре — уже настоящее крестьянское хозяйство.
Девять коров, две лошади, шесть свиней, десятка два кур. У него
уже есть русский батрак, пленный Василий. «Батраки, по словам
Спире, всегда тащили зерно, муку, картофель и все, что возможно,
в поселок при станции и меняли там на водку. Василия он якобы
ловил на этом не раз. Меня, как это оказалось впоследствии, он
очень ценил за то, что я не воровал. При этом в душе удивлялся:
как это может быть, русский — и вдруг не вор?»

Латышская этика тоже удивляет Соколова. «Раньше у Спире была
жена и было два хозяйства. Второй хутор в Курляндии, за Двиной.
Но когда в 1940 году пришли русские, то они на одну семью
оставили только одно хозяйство. Для того, чтобы не было потерь,
был найден выход — развод».

«В общем он доволен и настроен миролюбиво, работу хвалит,
говоря:

— Батрак не хозяин. Мало огрехов, и на том спасибо».

Но вот у Спире появляется новая жена, и Соколов больше не
нужен. Опять — на пересылку. «В подарок везет немцам половину
зарезанного накануне увесистого поросенка. На всякий случай сует
мне в мешок окончательный расчет: половину каравая, кусок сала,
пачку доморощенного табаку и... «маленькую».

У Ивана.

«По работнику и хозяину честь»

Янис, или, как он сам себя называл, Иван, наливает самогонку,
уже когда везет Соколова к себе на хутор у Скривери. «Кажется
странным пить после еды. Однако, как я узнал позже, это
латышский обычай — пить потом. Латыши так и говорят — пить
virsЮ».

Но в этом доме приходится попахать. «Только и слышишь: Борис,
неси воду, Борис, латай крышу, Борис, чисть уборную, Борис,
стриги овец, Борис, копай канаву, Борис, неси дрова, Борис, веди
коров, Борис, пеки хлеб».

А однажды к поругавшемуся со скаредной бабкой — тещей хозяина —
Соколову пришел айзсарг Янис. Он на русского — с колом, тот его
— кулаком. Хозяин вызывает Соколова, тот идет, ожидая новых
неприятностей.

«Иван, улыбаясь, протягивает стакан мне.

— Молодец. Уважение хозяину оказал. Пускай теперь все здесь
знают, какой у меня работник. А по работнику и хозяину честь.
Выпей вот».

«Множество других продуктов, добытых моим трудом, вполне
обеспечило эту безалаберную семью в течение круглого года. Семью
из шести человек: двух женщин и ребенка, живших здесь постоянно,
и двух взрослых детей и зятя, все время бравших продукты
хозяйства и ничего в него не вносивших».

Зато никогда больше Соколов не спал так безмятежно, как на
сеновалах Латвии, и нигде больше не встречал такого черного
хлеба. После войны он опять приехал туда — уже туристом. Люди
узнавали вчерашнего батрака, радовались, угощали. Никто не
держал зла, ведь обе стороны полагали обмен равноценным. Хозяева
получили бесплатный труд, а Соколов — жизнь. Здоровье,
сохраненное благодаря крестьянскому труду, помогло выжить даже в
шахте в Западной Германии, куда его угнали в самый последний
военный год.

А 330 тысячам советских военнопленных, погибших на территории
Латвии в 1941-1945 годах, так не повезло.

РУБРИКА