Панорама Латвии, Ежедневная русская газета Латвии
007 09.01.02
Анатолий ГОНЧАРОВ
Русский ковчег. Глава четырнадцатая

Русская революция, как и русское кино, возникла в отсутствие
реального сценария. Даже и слов не было «в начале». Были клочки
неустроенных ленинских мыслей по поводу отдельно взятой
Швейцарии — отнюдь не России. Имели место теоретические попытки
приспособить к этим мыслям праздношатающийся марксизм. Не более
того. Позже появились немецкие деньги.

Вероятно, поэтому сюжет революции непоправимо запутывался,
вожди утрачивали связь с рядовыми героями и между собой, а их
митинговые жесты становились отчаянными, будто они в пустом
воздухе силятся поймать ускользающий смысл. Кино.

Все так. И штурм Зимнего только в синематографе состоялся.
Однако же крейсер «Аврора» бабахнул холостым из носового орудия,
и жертвы до сих пор не сосчитаны.

Режиссер Александр Сокуров — почетный, заслуженный, освистанный
— первым, должно быть, угадал, что в русской революции никто
особо не искал разницы между борделем и Бодлером, а если Сартр
ассоциировался с сортиром, то тем хуже для сортира. Хуже и
стало.

23 декабря минувшего года в Эрмитаже начались и закончились
съемки эпохального исторического фильма «Русский ковчег».
Объектив запечатлел без дублей 35 залов, куда втиснули эпохи с
распределением по принадлежности около 900 человек непьющей
массовки. Где-то ставили цветы и музыку, где-то настилали
резину, имитирующую булыжную мостовую, где-то спирт разводили.

В одном из коридоров окна заклеили полосками бумаги
крест-накрест. Где-то была война, а тут будет блокада. Сюда
собираются плохие, бледные, исколотые отбросы общества.

По залам и лестницам бродят потерявшиеся матросы и свитские
генералы. Щелкают друг друга на память кукольные гусары. Бегают
солдаты разных войн в одинаково застиранных гимнастерках.
Николая I ищут персидские послы, приехавшие извиняться за
убийство Грибоедова. В Николаевском зале кордебалет осваивает
мазурку Глинки, в Эрмитажном репетируют дворцовый спектакль по
пьесе матушки Екатерины. Пьеса скучна, фрейлины зевают.
Императрица в колготках «Голден леди», обмахиваясь веером,
читает «Как нам реорганизовать Раб-крин».

Все ждут режиссера. Мастер без царя в голове проносится мимо
уставших поколений — не то вдохновение утратил, не то мобильник
где-то оставил.

«Настроение хорошее, — внушает самому себе Николай I. — Хорошее
настроение...». Идет перекурить с Антоном Ивановичем Деникиным.
«Здесь не ходим! — кричат им декабристы. — Здесь не ходим!.. Кто
видел сегодня Пушкина?..».

Пушкина никто не видел. Видели нетрезвого Дантеса — заманивал
куда-то ея величество Елизавету Петровну: «Ступай сюда, барышня
власть! Коньячку хочешь?..».

В полуигровом фильме Сокурова перемешаны все исторические
эпохи, собранные под крышу Эрмитажа с целью явить миру
средоточие духовного и культурного величия нации. Главный герой,
гомосексуалист и русофоб, маркиз Астольф де Кюстин в компании с
таким же прытким соглядатаем пробежит, по замыслу мастера, не
только сквозь российские пространства, но и сквозь века — от
Петра Великого до Владимира Путина. Фильм выйдет в 2003 году к
300-летнему юбилею Санкт-Петербурга.

Симфония удачи трубит финал: в Петровском зале директор
Эрмитажа Михаил Пиотровский встречается со своим покойным отцом
и предшественником Борисом Пиотровским и задает ему совершенно
неожиданный вопрос: что делать?..

Генеральная линия

Сталин любил кино. В ту пору материализм наращивал обороты, все
больше отрываясь от призрачного духа идеального. Власть желала
изъясняться с народом методом прямого воздействия культуры,
отвергая всяческую метафизику. Просмотр Сталиным и его ближайшим
окружением очередного советского фильма позднейшие мемуаристы
старались описывать по-разному. Получалось одинаково. Тоже
понять можно. Почти в каждой картине, если она не была
доисторической, ярче утренней звезды Венеры светилось окно
райкома партии. Свет же в подвалах Лубянки только
подразумевался. Ходоки пробирались к свету по бездорожью из
далеких своих деревень, утопающих в былинной русской грязи. По
запаху махры находили первого секретаря и получали от него
путевку в жизнь. Весь опыт русской литературы ушел в
райкомовское окно, руководствуясь генеральной линией партии.

Когда на экране появлялись заключительные титры, Сталин включал
настольную лампу, стоявшую на тумбочке рядом с бутылками вина и
минеральной водой, и окидывал взглядом соратников. Этот взгляд
ощущался ими как внезапно вспыхнувшие фары, от которых хотелось
заслониться ладонью. Так это увиделось Ирине Полянской.

Соратники знали, что каждому из них сейчас предстоит экзамен на
простодушие — эту черту Сталин особо ценил в людях. И, зажигая
свет, всякий раз надеялся захватить непосредственную реакцию
номенклатурных зрителей. Однако у них — на то и номенклатура —
была выработана своя система защиты. Научились с годами ничем не
выдавать противоречивых, затейливых чувств. Чердаки мгновенно
захлопывались, забрала опускались, напоказ выставлялось
выражение обезоруживающей тупости, разнящейся лишь в оттенках.

Лицо неглупого Маленкова изображало нервную тупость Маланьи,
как его называли товарищи, — подневольного пьяницы, больше всех
страдающего от ночных пирушек. Физиономия Хрущева запечатлевала
самоупоенную недалекость украинского человека. Каганович
демонстрировал величавую тупость семита. Микоян выставлял на
витрину тупость вечного армянского репатрианта, загнанного
историческими обстоятельствами. Ворошилов высоко держал знамя
чванливой тупости русского, пережившего и печенегов, и ливонцев,
и татаро-монгольское иго и готового с той же стойкостью пережить
очередную кинематографическую коллизию.

«Ну, что скажет нам товарищ Ворошилов?» — вздохнув, спрашивал
вождь. Министр культуры Большаков напрягался, пытаясь по
бульканью наливаемого в стакан вина угадать, понравилось кино
Хозяину или нет. Климент Ефремович шмыгал носом, жевал губами,
трудно рождая побочное мнение: «Что-то уж больно много драк в
фильме».

Сталин поворачивался к Хрущеву. «А по-моему, гарна дивчина эта
Олександра», — отвечал тот, благополучно ускользая от прямого
ответа. Лазарь Каганович отделывался профессиональным
замечанием: «Помощник машиниста слишком часто подбрасывает уголь
в топку, а поезд едет медленно...».

«Вот-вот, — раздумчиво произносил Сталин, — наш поезд еще
слишком медленно едет... И что будем делать?»

В зале повисала томительная пауза, от которой можно было
ожидать любого неблагополучия. Чтобы понять это, мозги не нужны,
достаточно вегетативной нервной системы. С одной стороны, на
экране наглядно показана добротная почва для становления и
развития светлого будущего, поскольку в ночной райком пришли
недремлющие машинисты, уже заподозрившие начальника станции во
вредительстве. С другой — товарищ Соколова почему-то весь фильм
читает одну и ту же брошюру «Как нам реорганизовать Рабкрин».
Что ей этот Рабкрин, который уже давно реорганизован и сослан? С
третьей стороны, лучше всех угадываемой министром Большаковым,
вождю все уже известно — от самого начала до самого конца.

«Кто автор картины?» — спрашивал Сталин.

Режиссер, приглашенный на кремлевский показ, сползал с кресла в
тихом обмороке озадаченности: далеко ли от Москвы зашлют
исправлять ошибки и скоро ли удастся вернуться обратно?.. Сквозь
едкий запах нашатыря сознание ухватывало не вполне понятные
слова, произнесенные с еле слышным характерным покашливанием
курильщика «Герцеговины Флор»: «Мы не будем, товарищи, торопить
этот поезд, чтобы не произошло катастрофы».

Товарищи, приняв фразу за одобрение фильма, начинали осторожно
похваливать отдельные сцены, обращаясь исключительно друг к
другу. «Верно говорит Иосиф Виссарионович!» — отверзал ожившие
уста Никита. Но Сталин неожиданно менял направление
неформального диспута: «А почему героиня бросила своего мужа?
Почему последнее время героини наших фильмов подрядились бросать
своих мужей? Все время с ними ссорятся, спорят, разводятся...
Почему?»

«Серьезнейший вопрос поставил товарищ Сталин, — на лету ловил
мысль вождя Никита. — Если они все побросают своих мужей, кто ж
будет воспитывать наших хлопцев и дивчат?»

«Наша советская женщина должна научиться совмещать семейную
жизнь с общественной деятельностью», — подавал реплику Молотов,
жена которого именно так и поступала.

Лучше бы он промолчал. Всем было известно, как Сталин
возненавидел жену Молотова Полину Жемчужину, которая последней
разговаривала с Надеждой Аллилуевой перед ее гибелью.

Каганович старался не дышать. Его реплика о медленном движении
поезда при высоком расходе угля могла теперь вернуться,
утяжеленная персональной ответственностью — шапкой Мономаха по
морде. Чтобы не попасть под следствие, надо устранить причину:
обругать фильм с точки зрения правильного подхода к процессу
индустриализации медвежьих углов на фоне всеобщей партийной
чистки рядов...

«Очень нужная картина, — Сталин вдруг обрывал разговор по
душам. — Если товарищи не возражают, можно запускать в прокат».

Товарищи не возражали. Большаков, распознав в дымке сталинской
трубки теплое облако удовлетворения, уже дрожащими пальцами
набирал номер телефона квартиры Григория Александрова, за
которым была замужем Любовь Орлова. Александров, сидевший рядом,
смотрел на вождя влюбленными глазами. Большаков, напротив, дико
ворочал своими глазами от Курил до Карпат и обратно, давая
понять, что тому пора удалиться. Пропустит момент — пойдет, как
Русланова, в стареньких, неподшитых. Чувства вождя неделимы, как
народная любовь к сияющей победительнице Орловой. И стахановец
советского кинематографа неслышно удалялся, догадываясь, что
товарищи возражать не станут.

Симфония удачи трубила финал. Снято!..

Дорога железная

Сокуров — Сокуровым. Сам себе режиссер. В Каннах его свежий
фильм о Ленине «Телец» брезгливо прокатили. В Индии он мгновенно
слетел со всех экранов под возмущенный свист и улюлюканье бывших
магараджей. Массовый зритель негодовал: зачем показывают
угасающего, психически больного вождя кромешным идиотом? Если
русские считают, что Ленин всегда был таким, то кто тогда сами
эти русские, раз он завладел их умами на долгие десятилетия?
Такие же идиоты?

Сами твердили миру, что Ленин нашел марксизму правильное
применение, сами объявили его коммунистическим богом, а
марксизм-ленинизм сделали новой религией — и что теперь? Был
идолом, стал «Тельцом». Мечта с годами поумнела, и озимые не
взошли.

Кто знает этот марксизм? Кто помнит Ленина? То-то. А
сомневаться, Ваня, можно только в том, что хорошо знаешь. Добрый
Сокуров, к чему в одурении умного Ваню держать? Вы мне позвольте
при лунном сиянии правду ему показать...

Сокуров — Сокуровым. Кто-то придумал его самого для частных и
чисто конкретных нужд, касающихся судьбы сумасшедшего русского
ковчега, где каждой твари не по паре, а значительно больше.
Одних государей императоров с десяток. Еще неизвестно, каким
Путин отразится в эрмитажных мизансценах, и будет ли он как
второй российский президент награждать орденом Мужества первого.
Этой сцене суждено, видимо, стать ключевой в новейшей русской
истории, однако тот, который себе режиссер, кажется, ничего про
это не знает. Он, как и все начитанные демократы, верит, что
голубой маркиз де Кюстин все постиг и познал в России еще в 1839
году. А чего не постиг и не познал, того и Сокурову не надобно.

Ну так вот. Первым в России человеком, ставшим на короткое
время паровозным кочегаром, был великий князь Николай Павлович —
будущий император Николай I. Случилось это в Англии в 1816 году,
когда Николай Павлович пребывал там с визитом. Испытывая с
юности тягу к технике, он попросил отвезти его на железную
дорогу к создателю паровоза Стеффенсону, и там 18-летний великий
князь взял в августейшие руки лопату кочегара. Очень уж хотелось
самому прочувствовать эту загадочную связку могучих сил: огонь,
вода, пар — движение...

Став императором, Николай начал прокладку величайшего тогда в
мире железнодорожного пути между Петербургом и Москвой. Столь
грандиозного инженерного проекта мир еще не знал. Государь
сказал: «Москва будет в Кронштадте!» Это означало много больше,
чем просто железная дорога Петербург — Москва. В замыслах
Николая Павловича было не две столицы — два океана соединить
посредством великой магистрали, стягивающей российские
пространства. Не при Сергее Юльевиче Витте в царствование
квелого Николая II — именно при Николае I была разработана и
убедительно обоснована идея создания Транссиба, позволявшая
сделать российскую империю мобильной, ударной, развитой и
разящей. А разить было кого. Проложи Россия дорогу одновременно
к Москве и Одессе, никто бы в Крым не сунулся. И на Дальнем
Востоке японцы сидели бы тихо, если бы Транссиб закончили не к
1916-му, а лет на двенадцать раньше.

Николаевскую дорогу стали строить в середине 1843 года: полторы
тысячи страниц технического текста, 190 листов чертежей — давай,
свободная стихия, мы вырвались! Куда свой путь направим? Как
куда? Во все стороны сразу. Стянуть рельсами Приморье и Амур с
Петербургом, Москву с Севастополем и Архангельском —
пространства в России станут в 16 раз ближе. Ах, какие подвижки
грезились инженерам Корпуса путей сообщения! Идея Транссиба
воодушевлялась океанской судьбой России, потому спустя годы
западный портал туннеля через Яблоневый хребет украсит надпись
«К Великому океану», а на восточном портале будет отчеканено —
«К Атлантическому».

Тогдашние демократы очерняли дело как могли. И Некрасов
подпевал, не давая себе труда вникнуть в суть и смысл
созидаемого: «Вынес и эту дорогу железную — вынесет все, что
Господь ни пошлет!» Главноуправляющего путями сообщения
генерал-адъютанта графа Клейнмихеля разночинцы поносили на чем
свет — угнетатель и казнокрад. Стройку, которой он руководил,
клеймили проклятием: «Голод согнал сюда массы народные, многие —
в страшной борьбе, к жизни воззвав эти дебри бесплодные, гроб
обрели здесь себе...». Офицеры-путейцы Мельников и Кербедз,
вернувшись из Североамериканских Штатов, имели неосторожность
заметить в шутку, что, мол, русские воруют не больше
американцев. «Зато чаще!» — настаивали разночинцы, уютно
ощущавшие себя «лишними». Они и были таковыми, не желая
участвовать в созидании — шумели в журналах, порочили тех, кто
преодолевал самое сильное на планете сопротивление пространства,
— и не делали для себя особой разницы между борделем и Бодлером.
А дорогу строили дворяне столбовой формации, надежда и опора Ро
ссии.

В году 1839-м, когда маркиз де Кюстин прибыл в Россию с целью
написать о том, какова она, инженеры-поручики Мельников и
Кербедз излагали идею российских дорог следующим образом:
«Железные дороги представляют преимущество скорости, которое
дает им высокое назначение в системе внутренних сообщений
государств... Сближение пределов государства в 16 раз
представляет слишком большие выгоды, чтобы рано или поздно ими
не воспользоваться...».

Разночинцы утверждали, что железная дорога понадобится России
только через несколько веков, да и то затем лишь, чтобы
доставлять водку в таежные углы: «С песней десятники бочку
катили. Тут и ленивый не мог устоять!»

Судьба и жизнь графа Петра Андреевича Клейнмихеля ужимаются в
злой эпиграмме — забыт, замызган, оплеван. Как и Николай I,
кампанию по очернению которого начал платный пасквилянт и сутяга
Астольф де Кюстин, взятый Сокуровым на роль гида по российской
истории. Между тем едва ли не единственное упущение политической
системы Николая Павловича состояло в том, что мало декабристов
повесил. Оттого и Крым сдали.

Историческая пробежка с голубым маркизом от Петра Великого и
Николая I до Сталина и Путина разночтений не обнаружит: те — уже
состоявшиеся деспоты, этот — в учениках у них. А ковчег один и
тот же, и народец на нем прежний, другого не завезли. Подвижка,
неведомая Сокурову, такая сюда напрашивается: чтобы снять
министра путей сообщения Николая Аксененко, президенту Путину
пришлось наградить Ельцина орденом Мужества I степени.

Если и видел режиссер эту церемонию, то вряд ли понял, что
происходит. Четко и чеканно говорящий Ельцин, подтянутый,
собранный и строгий — все еще гарант демократии для голубых
маркизов и посиневших либеральных разночинцев. Голос знакомый,
легко узнаваемый, однако же рождающий смутные ассоциации, как
если бы в конце семидесятых показали народу не маразмирующего
Брежнева, а энергичного, жизнерадостного Евгения Матвеева в роли
Брежнева.

Какое же чудо произвели над безобразно оплывшим, немощным,
скользящим мимо всего разумом экс-президентом, что он вдруг так
ожил, отрешился от недугов пития и бытия и внятно заговорил о
мужестве Путина, вручившего орден, подразумевая личное свое
мужество и давая всем понять, кто в доме настоящий хозяин?..

О мужестве Путина — неспроста. Сцепив зубы и не поднимая глаз,
он вручал орден двойнику Ельцина, зная, что перед ним двойник и
ясно отдавая себе отчет в том, что такова плата за спасение
России. Политическая необходимость сохранения кремлевской тайны
вяжет по рукам и ногам, хотя это уже давно не тайна, и пора бы,
кажется, сбросить балласт с ковчега — к чему в одурении Ваню
держать? Для Вани, положим, это было бы просто — вынесет все,
что Господь ни пошлет. Для Кремля — крушение легитимности.
Ковчег опрокинется. Оригинал гаранта хлестал виски «Джек
Дэниелс», лежал под системой, а назначенный в самозванцы
подмахивал международные соглашения, дружил с Биллом и
Гельмутом, выдвигал и снимал премьеров — это как? А так, что
российская государственность улетит в преисподнюю со скоростью
звука и новейшую историю придется переписывать заново. Чем,
собственно, и решил заняться Сокуров, взяв в напарники
маркиза-прощелыгу.

«Россия — это головная боль всей Европы» — с такой
главенствующей мыслью писал де Кюстин свою книгу, ничуть не
стараясь облагородить неприязненного настроя встреченным в
России гостеприимством: «Русские грязны, некрасивы и глупы. Это
народ, лишенный досуга и собственной воли, — скопище тел без
души, и самый воздух этой страны противопоказан искусствам.
Всякие признаки цивилизации заимствованы у чужеземных держав и
бездумно перенесены на здешнюю почву. Православная религия
отстаивает веру варварскими способами, что заставило бы
ужаснуться самого ярого протестанта. Клопы здесь едят поедом. В
скитах, коих здесь множество, клопы, вероятно, питаются
старцами, там же и распложаются».

О Пушкине просвещенный литератор и добропорядочный католик,
кажется, что-то слышал в Париже, о Лермонтове не знал ничего.
Однако немало удивился тому, как их почитают русские. Даже
негодовал слегка — почему так высоко, когда в мире есть Бальзак,
Шато-бриан и, наконец, он, Астольф де Кюстин?..

Маркиз, будучи в Петербурге, любезно был принят Николаем I,
получив высочайшую поддержку и покровительство в похвальном
стремлении познать Россию изнутри. Книга читалась и обсуждалась
в кругу императорской семьи, и Николай Павлович с раздражением
отмечал про себя слишком участившиеся описания задов русских
кучеров различных типов и, по-видимому, качеств. Государь к тому
времени запоздало осведомлен был, что маркиз — скандально
известный в Париже гомосексуалист, перед которым навсегда
закрылись двери большинства знатных домов, и весьма сожалел
задним числом о данной де Кюстину аудиенции и тогдашнем же
приглашении на вечерний прием во дворце.

Когда дошло до красочного отображения того высочайшего приема и
последующего вдумчивого описания собственных его величества
выпуклых августейших достоинств, приятно польстивших лицезрению
французского сочинителя, император Всея Руси взревел так, что
нежные фрейлины разом закатились в глубокий обморок, а этажом
ниже лакеи, сервировавшие стол к ужину, решили, что Турция
объявила войну России.

Батогов бы тому стручку де Кюстину, батогов!..

Он бы так и поступил, Николай Павлович, будь подлейший маркиз в
пределах досягаемости, и плевать, что там скажет или подумает
Европа — батогов! На эрмитажном смешении эпох не худо бы и
кавалера ордена Мужества — на конюшню. Хватит, потешились Таня с
Валей и не случившимся маркизом Березовским за спиной прототипа,
когда они уже и сами путались, кто из двух Ельциных является
прототипом. И Путин был близок порывом к тому, чтобы очистить
Кремль и Белый дом от «семейного» балласта. Узнав об этом от
Волошина, Валентин Юмашев немедленно созвал пресс-конференцию с
преобладающим участием иностранных журналистов и заявил, что
питерские выдвиженцы Путина готовятся совершить государственный
переворот. Никто ничего не понял, но не для них и сказано было.
Это Путину ясно стало, что миру будут явлены два Ельцина, и
пусть мир угадает, который из них назвал своего преемника, пусть
мир ужаснется византийскому коварству Кремля, попирающего всякую
легитимность...

Дрогнул ли Путин? Вряд ли. Он предпринял обходной маневр с
орденом и все-таки убрал Аксененко из МПС, где вращается
колоссальное количество «живых» денег. Проблемы кардинально не
решил, но время выиграл. К тому же повернул интригу таким
образом, что убирать Аксененко пришлось его покровителю
Касьянову. Рано или поздно проблему «прототипа» придется решать,
и уже плевать, что там скажут или подумают Европа с Америкой.
Главное — батогов.

Николай I советчиков в своем деле не слушал. Спустя некоторое
время запретил не только книгу де Кюстина, но и само упоминание
о ней в печати: «Пусть у Европы голова болит на сей счет».
У сокуровского Николая I в фильме будет только одна сцена — с
персидскими послами, извиняющимися за убийство Грибоедова. У
У царя голова не болит. Двадцать секунд в кадре без дублей. После
надо успеть перебежать в средний план блокадного люда...

«Так, он уходит, уходит! Ваня, уходи из кадра! А вы опускайтесь
на колени. Не плюхайтесь, а медленно опускайтесь. Зритель должен
почувствовать ваше благоговение...». Мастер прозревает своим
оком века и эпохи, не замечая радостного оживления массовки,
пришедшей с холода. Мастеру важны не эти детали. Главное — найти
адекватное воплощение мысли маркиза де Кюстина о том, что
русский народ находит вкус в рабстве: «То обгоняют дорогу
чугунную, то сторонами бегут». Мирные дети труда. Рядом
стахановцы рубают бутафорский уголек под наблюдением
Дзержинского с изможденным лицом Дон Кихота. Мир на пороге новой
жизни. Жаль только, жить в эту пору прекрасную. Точка. Снято!..

Российская история, сделав гигантский, в триста лет, виток в
космосе, возвращается к прежним своим вопросам. Теперь обоих
Пиотровских — в кадр. Младший с ноткой трагизма спросит у
старшего: «Что делать?»

Эрмитаж. Русский ковчег. Бюджет картины — 2,5 миллиона
долларов. Оператор — немец Тильман Бюттнер. Главный герой —
понятно кто. Деньги скорее всего тоже нездешние. На улице —
минус 20. Делать нечего. Мотор!..

5-6 января 2002 года.

Петербург — Рига

РУБРИКА