Вести сегодня, Общественно-политическая газета Латвии
194 (632) 20.08.2001
Лариса ПЕРСИКОВА
Мы дети страшных лет России

«С русскими начали кокетничать, как только в Латвии появились
советские военные базы», — вспоминает хабилитированный доктор
педагогики, кандидат филологических наук Борис Федорович
Инфантьев.

Официально русским в Латвии запрещалось говорить на родном
языке в публичных местах. А неофициально при поступлении в вузы
им приходилось уступать места выпускникам латышских гимназий. Но
даже на самом пике обострения латышско-русских отношений в
Первой республике речи о выселении «колонистов» никогда не шло.

Старые русские — И идти не могло, — считает Борис Федорович. —
Ведь русские тогда составляли всего 15 процентов населения. С
одной стороны, это латгальские староверы — старожильческое
население, с другой — эмигранты, бывшие белогвардейцы, которые
уезжали то в Париж, то в Прагу. Но когда Райнис, будучи
министром просвещения, разрешил показать в Латвии фильм
«Броненосец Потемкин», Бангерский — будущий инспектор легиона —
в знак протеста подал в отставку с поста министра. И еще — когда
из Праги или Парижа в Ригу на гастроли приехал донской казачий
хор, то во всех латышских газетах, даже в
социал-демократических, возмущенно писали: «Мало казаки латышей
порасстреляли в 1905 году, зачем им разрешили приехать сюда
снова?» Такие вот были настроения. Но разговоров о перемещении
не было. Да и куда было перемещать бедных русских — из России
они только что эмигрировали, и те, кто предпочитал Запад, при
первой же возможности сами перемещались в Париж или Прагу.

О семье Мой дедушка был командующим Туркестанским военным
округом, хоть и вышел из крестьянского сословия. Такие фамилии,
как Инфантьев, помещики черноземных губерний давали своим
мужикам при освобождении. И в зависимости от того, к какой
культуре был склонен барин — греческой или римской, испанской
или французской — крестьянина называли Аполлоновым, Афродитовым
или Принцессиным. Наш помещик, очевидно, был приверженцем
испанской культуры.

Мой отец родился в Ташкенте. Окончил кадетский корпус,
участвовал в Брусиловском прорыве и получил георгиевское оружие
из рук самого императора. Когда началась революция, денщик отвез
папашу к себе на Украину. И отец отсиживался на хуторе. Пока
гетман не позвал его биться с большевиками. Потом он числился у
Петлюры, пытался пробиться к Юденичу, но добрался только до
Риги: Юденич был разбит. Тогда отцу пришлось стать под знамена
Бермонта-Авалова. Но вскоре его взяли в плен латыши и зачислили
в свою армию. Так что войну он закончил освободителем Латвии.

Но парадом в нашей семье командовала мамаша, дочь местного,
режицкого адвоката. Она училась в Юрьевском университете, а
когда закончилась война, пошла на фронт сестрой милосердия. Там
мои родители встретились и поженились. После войны мамаша
определила отца в землемеры, а сама занималась исключительно
моим воспитанием.

«Когда считать мы стали раны...» — Борис Федорович, сегодняшние
русские, впервые почувствовав себя в роли нацменьшинства,
испытали состояние шока. Наверное, нечто подобное пережила и
русская община в Первой республике?

— Никакого шока. Русские были настроены боевито. Особенно те,
кто бывал в Праге, в Пражском университете. Да и сюда частенько
наезжали Ильин, Бердяев, которые поддерживали национальный дух.
Главной проблемой было не потерять национальную идентичность,
которая уже в тридцатые годы оказалась под угрозой. Происходило
это постепенно. В двадцатые годы русские еще не чувствовали себя
ущемленными. И даже в латышских школах продолжалось интенсивное
изучение русского языка. Оставались русская печать, старые
инспектора, старые чиновники, судьи, в университетах еще
разрешали читать лекции на русском. Но параллельно шла очень
интенсивная агитация — повернуться спиной к Востоку и лицом к
Западу. Поначалу это были единичные голоса, но постепенно, капля
за каплей, русский язык выдавливался.

Сейчас принято говорить, что это переворот Улманиса в 1934 году
положил конец мирному сосуществованию латышской и русской
культур. На самом деле латышизация произошла еще до Улманиса. В
1933 году министром просвещения был Атис Кениньш — мне с ним не
раз приходилось беседовать после войны. Очень интересная
личность. В советское время его три раза за
национал-шовинистические взгляды высылали в Россию, и каждый раз
он возвращался с большой помпой и новой ученой степенью.
Оказалось, что в свое время в Митаве он сидел за одной партой с
самим Вышинским, ни больше ни меньше. И, как только Кениньша
высылали, тот давал ему звание и возвращал обратно. Так вот, в
1933 году этот Атис Кениньш издал закон, запрещающий в публичных
местах говорить на русском. То есть если вы попросите на русском
продать вам почтовые марки, то тетушка на почте может вам их и
не продать. К счастью, закон остался в основном на бумаге. Во
всяком случае, я помню только два случая, когда было сказано:
«Здесь по-русски не говорят». Когда мы праздн овали завершение
латышской классической гимназии, отец моего однокашника
полковник Нейманис пригласил меня и мою мамашу отобедать в
офицерском собрании. Жена Нейманиса заговорила с моей мамой
по-русски, но полковник решительно остановил дам: «Здесь
по-русски не говорят».

Гимназисты румяные — Борис Федорович, а почему вы выбрали не
русскую, а латышскую гимназию?

— Очевидно, родители отдали меня туда в целях конъюнктурных и
карьеристических. Тогда одновременно с выпускными экзаменами в
гимназии мы сдавали вступительные экзамены в университет.
Скажем, собирали всех, кто хотел поступать на филологический
факультет, и гимназисты писали одно и то же сочинение по
латышской литературе. Причем независимо от того, какую гимназию
они оканчивали — русскую или латышскую. Так вот, вместе со мной
экзамен сдавала Евгения Жилевич — недавно на выставке в
Национальной библиотеке я узнал, что она принимала участие в
переводе на латышский язык «Реквиема» Анны Ахматовой. Перед
экзаменами по латышской литературе я занимался меньше, чем Женя,
но меня сразу зачислили на филологический факультет, а ее взяли
только кандидатом. Потому что в первую очередь в университет
принимали выпускников латышских гимназий, а только потом —
русских.

— А знание латышского у тех и других были одинаковым?

— Думаю, что у выпускников русской гимназии знания были даже
лучше. Один мой знакомый учился на русском языке — так он перед
выпускным экзаменом прочитал большое шеститомное издание по
истории латышской литературы. Он прочитал все эти шесть томов, а
я не читал. В русских школах Латвии очень основательно учили
латышский язык. По сути дела, это были русские национальные
школы с усиленным изучением латышского. Начиная с первого класса
уроки латышского шли шесть раз в неделю, а с пятого и шестого
классов история и география Латвии преподавались на латышском
языке.

«Слава на небе солнцу высокому» — А стоял вопрос о полном
переводе русских школ на латышский язык обучения?

— Переводить не переводили, но строго смотрели, чтобы русские
школы не посещали дети из латышских и смешанных семей. И еще
латыши очень не хотели, чтобы в русскую национальную школу
ходили поляки, белорусы, евреи. Согласно государственной
политике, они должны были учиться в своих школах. А так как
латыши, евреи, поляки, белорусы в русских школах вначале
составляли половину учеников, то опустевшие учебные заведения
стали закрываться одно за другим. Причем еще до прихода
Улманиса. К сороковому году в Риге осталась только одна русская
гимназия.

— Борис Федорович, а чем довоенные русские школы и гимназии
отличались от сегодняшних?

— Прежде всего отбором предметов — мы изучали
церковно-славянский язык и Закон Божий — и монархическим духом.
«Боже, царя храни», конечно, не пели. Но торжественные акты и
благотворительные балы в русской основной школе, где я учился до
поступления в гимназию, всегда начинали с песни «Слава на небе
солнцу высокому». Вторую часть — «...А на земле государю
императору» — мы благоразумно пропускали. Но и первая часть
рассматривалась как что-то вроде монархического гимна. Из-за
чего уже после прихода к власти Улманиса у нас в школе даже
произошел эксцесс. Когда при словах «Слава на небе солнцу
высокому» все встали, какая-то дама в первом ряду, очевидно,
связанная с правительственными структурами, демонстративно
плюхнулась в кресло. Тогда многие русские дамочки были супругами
министров, депутатов, высокопоставленных генералов. В царское
время латыши, обучаясь в петербургских и московских
университетах, обычно обзаводились русскими женами. К тридцатым
годам, когда начал проявляться национализм, этим дамам приходило
сь соблюдать этикет и по возможности скрывать свою русскость.

Это праздник со слезами на глазах — Борис Федорович, если
сегодня почитать латышские и русские газеты, то создается
впечатление, что они выходят в двух разных государствах,
настолько изолированы наши две общины. Скажите, так было и во
времена Первой республики?

— Нет, русскоязычные рижане хорошо владели латышским. А газета
«Сегодня» очень интенсивно информировала своих русских читателей
обо всем, что происходило в Латвии. Печатались подробные статьи
о всех поездках Улманиса — где бывает, с кем говорит. И надо
сказать, что Улманис с русскоязычными местными жителями всегда
разговаривал на русском. Кстати, латгальские староверы вообще не
поддавались языковому давлению. Отец много ездил по Латгалии, и
наша семья всегда старалась квартировать в старообрядческих
домах — там было почище. Лиго в тех местах не отмечали. Да и
какой мог быть праздник во время Успенского поста. А кроме того,
еще в конце XIX века ученые отмечали, что на этих землях
крестьянский фольклор давно уже сменился городским. И вместо
народных песен здесь поют романсы. Но в тридцатые годы сверху
был спущен указ — всем праздновать Янов день. Помню, как по
приказу мы разожгли огромный костер на развилке дорог и не
знали, что делать дальше. Но это так, к слову. И, возвращаясь к
русского-латышским отношениям

того времени, я хочу отметить, что русскую газету «Сегодня»
читали и многие латыши. Все-таки в двадцатые годы это был очень
русифицированный край, и вся латышская верхушка хорошо знала
русский.

Поле битвы после Сталинграда — Но к сороковому году выросло
новое поколение, не знающее русского языка...

— Есть интересные цифры. В двадцатые годы, согласно опросу, 80
процентов учителей и родителей считали, что вторым иностранным
языком в Латвии должен быть русский. А в середине тридцатых
годов русский язык в латышских общеобразовательных школах уже
вообще не преподавали. За исключением трех категорий училищ —
мореходных, полиграфических и коммерческих. Учителей русского
языка тоже нигде не готовили. И когда я выбрал эту профессию, то
директор русской гимназии Горбаненко посоветовал: «Поступайте на
любое отделение филологического факультета, а потом поезжайте
специализироваться на русской филологии в Ужгород». Но до
Ужгорода я так и не добрался, в сороковом году нас освободили. И
первым же решением новой власти было учредить в Латвийском
университете славянское отделение. Но через год пришли немцы и
разрешили работать только техническим факультетам. И только
после сталинградской битвы нам снова предоставили возможность
заниматься славистикой. Кстати, при немцах, с 1941 по 1945 год,
латышский язык в русских шко лах не преподавался. На моей памяти
это была единственная языковая пауза. А потом снова пришли
наши...

Европа нам поможет — Борис Федорович, вы много раз наблюдали,
как в зависимости от режимов меняются и люди, и университетские
программы. Скажите, как человек бывалый, чем закончится
очередная волна национальной вражды, поднятая Гардой и
компанией? Какой у вас прогноз?

— Ничем не закончится. Они будут талдычить свое. Кто-то их
будет опровергать, кто-то придерживать, чтобы все это уж очень
плохо не пахло. Один политолог сказал, что лет через
десять-двадцать все утихомирится. Либо русские облатышатся, либо
наоборот. Но если мы попадем в Европу раньше этого срока, то
вопрос уляжется сам собой. В Европе таких проблем нет, а мы
должны будем принять все европейские установки.

— Борис Федорович, а если бы в сороковом году в Латвию не вошли
советские войска, русские ассимилировались бы?

— Не думаю. Судя по тому, как в 39-м году с русскими начали
кокетничать, — нет. Достаточно было появления советских военных
баз и связанной с этим активизации советского полпредства.

«И чего я в тебя такой влюбленный?» — То есть положение русской
диаспоры зависит от позиции России?

— Естественно. Например, у моего батюшки до 1939 года не было
никакой возможности продвинуться по службе. Правда, причины
были, и достаточно объективные, — не хватало специального
образования. И до 39-го года он считался землемером самого
низкого, третьего разряда и почти двадцать лет без всяких надежд
и перспектив безропотно тянул служебную лямку. Но как только в
Латвии появились советские военные базы, его вдруг с самого
низкого разряда перевели сразу на самый высокий. Да еще вручили
печать присяжного землемера, чтобы он мог заняться частной
практикой. Такой вот пример... Впрочем, это опыт только моей
семьи. И за свою жизнь я много раз ошибался в прогнозах...

— Тем не менее большое спасибо за эту беседу. И удачи вам.

РУБРИКА

ОБСУДИТЬ

НАЙТИ