РОИА–
22.03.2001

Vladimir Maximov-4

Владимиp Максимов: мне это видится так — «История одной капитуляции»

Вот уже который день читаю и перечитываю речь Александра
Солженицына в Государственной думе. Я с трудом пробиваюсь к ее
сути, пытаясь доискаться наконец причины, почему это выступление
вызывает во мне разочарование, чем оно отталкивает меня даже в
тех его местах, где я с ним безусловно согласен. Это касается
прежде всего его замечаний о правящей в стране номенклатурной
олигархии, абсолютном бесправии низов, пагубности
государственной автономизации, тотальной коррупции
исполнительной власти. И хотя об этом оппозиция, в том числе и
ваш покорный слуга, твердит чуть ли не с утра до вечера в
течение нескольких последних лет, те же утверждения, высказанные
личностью такого уровня, в такое время и с такой трибуны звучат
куда убедительнее и эффективнее. Но, увы, чем внимательнее я
вчитываюсь в нее — эту речь, — тем сильнее проникаюсь чувством
горечи, протеста и недоумения. Если, по утверждению оратора, «мы
выходим из коммунизма самым искривленным, самым болезненным,
самым нелепым путем», а наши «реформы», по его же еще ранее
высказанному мнению, «безмозглы», то сам по себе естественно
возникает вопрос: кто же в конце концов благословляет,
поддерживает и всячески способствует реализации этих горе
реформ, кто вдохновляет их и контролирует? У действующего
политика, каждое неосторожное слово которого может стоить ему
дальнейшей профессиональной карьеры, — Григория Явлинского
хватило гражданского мужества примерно в те же дни заявить без
обиняков, что, пока тактику и стратегию экономической политики
определяют капризы и пристрастия одного человека, то есть
президента страны, любые разговоры о смене или реорганизации
исполнительной власти бессмысленны: любое правительство во всех
случаях окажется лишь послушным проводником президентской воли.
У великого писателя, вроде бы не обремененного какими либо
личными или политическими обязательствами перед нынешними
хозяевами страны, такого мужества не оказалось, а скорее всего —
это не входило в его стратегические расчеты. Поэтому удивляться
более чем прохладной реакции аудитории на явно задуманное как
историческое выступление именитого гостя не приходится. Так
называемые демократы из перекрасившихся «коммуняк» заранее не
могли принять его за то лишь, что он обвинил их в развале
страны, а левые, кстати сказать, по инициативе которых писателя
и пригласили на думскую трибуну, — за то, что гость откровенно
слукавил, отказавшись вслух назвать имя человека, возглавляющего
и направляющего этот развал. Восторженные отзывы об этом событии
появились только в русскоязычных средствах массовой информации
за рубежом, финансируемых американской администрацией.
Случайность это или нет, гадать не стану. Будущее покажет.

* * *

Литературная судьба Александра Солженицына развивалась у меня
на глазах. Я принадлежал к среде, которая окружала его и Андрея
Сахарова. Жил теми же интересами, разделял ту же самую
общественную позицию. Каждое слово писателя, устное и
письменное, каждый его шаг ила замысел обсуждался в этой среде
до мельчайших подробностей. В те поры меня буквально восхищала
поистине математическая выверенность каждого этого слова и шага.
Он всегда находил надлежащее место и безошибочное время, чтобы
что-то сказать или сделать. Его позиция в те поры представлялась
всем нам абсолютно правильной и единственно возможной. Любая
критика в его адрес, официальная или частная, воспринималась
нами как плевок в лицо или удар в спину. Первой досадной фальшью
в этой, казалось бы, безупречной арии стало для меня его
олимпийское молчание на знаменитой встрече Хрущева с
интеллигенцией в начале шестидесятых годов, когда подвыпивший
генсек, провозгласив тост за великого русского писателя
Александра Солженицына, принялся приветствовать и других гостей
рангом пониже и характером поуступчивее, но уже в ином, так
сказать, разносном духе. В выражениях вождь не стеснялся. В
результате Илья Эренбург был доведен до предынфарктного
состояния, а слабонервную Маргариту Алигер в обмороке вынесли из
зала. Справедливости ради надо отметить, что среди
присутствующих нашлись смельчаки, не убоявшиеся несколько
умерить раж захмелевшего хозяина. Ими, как это ни парадоксально,
оказались два вроде бы взаимоисключающих стихотворца — Евгений
Евтушенко и Николай Грибачев. А великий воитель за свободу
творческого выражения, сидя одесную от всесильного самодержца,
скромно отмолчался. Выходило, что наш ниспосланный нам свыше
мессия умеет не только говорить к месту и времени, но также
своевременно и уместно помалкивать. Разумеется, его ближайшее
окружение поспешило тут же оправдать случившееся соображениями
высокого стратегического порядка. Но наша собственная история
давно научила нас, что, согрешив или слукавив однажды ради даже
самой высокой и благородной цели, остановиться уже невозможно:
цель начинает оправдывать любые средства. В последний раз мы с
вами смогли в этом убедиться после событий прошлогоднего
октября. Второй, еще более тревожный звонок не заставил себя
долго ждать. В августе 73-го года покончила с собой горячая
поклонница писателя, машинистка, размножавшая и хранившая у себя
рукопись «Архипелага», Елизавета Денисовна Воронянская. Выданная
чьим-то доносом, она не выдержала многочасового допроса в
«Большом доме» и назвала адреса, по которым успела разойтись
рукопись. Женщина наказала сама себя сразу же по освобождении.
Наказала страшно, грешно и, прямо скажем, не в меру содеянного.
Реакция нашего героя, большого человеколюбца, душеведа и
христианина, на эту трагедию была библейски лапидарной: -"Она
обманула меня — она наказана». (З.В.Томашевская. И сей день без
завтpашнего. «Звезда», N 6, 1994 г.). Поверь, дорогой читатель,
я прожил жизнь, какой врагу не пожелаю, но нигде, даже на самом
дне общества, ни от кого, даже от самого падшего существа, я в
схожих ситуациях такого не слыхивал. Но, к сожалению, и этот
исторический постулат оказался впоследствии совсем не случайной
оговоркой на пути восхождения Александра Исаевича Солженицына к
зияющим высотам его собственного красного колеса. Третий
отрезвляющий эвонок с его стороны настиг уж и меня самого. В
тяжкое и судьбоносное для многих из нас лето 73-го года, в самом
разгаре публичной травли против инакомыслящих, я позволил себе
обратиться к нему с письмом следующего содержания. Я цитирую
здесь это письмо целиком вместе с ответом адресата, чтобы
неосведомленный о политической и культуpной ситуации тех лет
читатель мог достаточно полно уяснить для себя существо
обсуждаемой проблемы. Итак: «Уважаемый Александр Исаевич! В
своей нобелевской речи, глубоко затронув многие вопросы
современного мира, Вы сказали несколько замечательных слов и о
«писательской солидарности». С большой теплотой поминали Вы
норвежских писателей, Андре Моруа, Генриха Белля и множество
других деятелей мировой культуры, которые не оставили Вас в
одиночестве в трудные для Вас дни Вашего исключения из Союза
писателей. Справедливости ради хочу заметить, что и ряд
отечественных литераторов, учитывая и автора этих строк,
присоединили свои скромные голоса к хору всеобщего возмущения и
протеста, хотя последствия такого своеволия обошлись им куда
дороже, чем любому из Ваших западных защитников. Этот акт
солидарности со стороны именно советских писателей по отношению
к Вам особенно показателен. С тех пор, следом за Вами, из того
же Союза, по тем же, что и Вы, причинам были последовательно
выдворены: Александр Галич, рязанский поэт Евгений Маркин, к
слову сказать, в результате своей позиции «в трудные для Вас
дни», харьковский поэт Борис Чичибабин и, наконец. Ваш
сегодняшний корреспондент. Не вдаваясь в оценки их роли и
значения в русской литературе, я беру на себя смелость
утверждать, что каждый из них является честным писателем,
имеющим полное право рассчитывать на ту самую «солидарность», о
которой столь высоко поминалось в Вашей знаменитой речи. К чести
мировой литературы, норвежские, французские, немецкие и целая
плеяда писателей других национальностей снова не оставили нас в
одиночестве. Их письма, протесты и заявления широко освещались —
и освещаются в международной прессе. Но, к нашему горькому
сожалению, среди множества иноязычных голосов мы ни разу не
услышали голоса человека, так широковещательно утвердившего
принцип «писательской солидарности». Разумеется, здесь может
иметь место личная неприязнь ко в всем вышеперечисленным
коллегам или кому-либо из них в отдельности. Христианин, каковым
Вы себя считаете, не руководствуется личными мотивами, когда
речь заходит о судьбе ближнего. Христианство не приемлет
позитивистскую или, как я еще называю, социал-демократическую
форму любви «ко всему человечеству» и ни к кому в отдельности. К
чему в конечном счете приводит «любовь ко всему человечеству»,
Вы, наверное, успели убедиться за долгие годы своей неволи. Не
подкрепленное же индивидуальным деянием, публичное кокетство
религиозностью, на мой взгляд, равно самому тяжкому греху —
греху хулы на Духа Святого. Поймите меня правильно, уважаемый
Александр Исаевич, никто и никогда не ставил и не ставит под
сомнение Ваш высокий талант и Вашу бесспорно лидирующую роль в
современной русской литературе, но, согласитесь, что для
человека, призывающего всех к «писательской солидарности»,
поведение Ваше по меньшей мере необъяснимо. Не думаю, что, вводя
в наш обиход это понятие, Вы при этом имели в виду
«солидарность» только по отношению лично к себе. Эгоцентризм
такого рода в лице русского писателя выглядел бы чудовищным. Все
мы помним, с какой страстью и заинтересованностью, правда,
насколько мне известно, по просьбе своего первого покровителя
Александра Твардовского, вступились Вы за прекрасного
ученого-публяциста Жореса Медведева. «Вот, — вздохнулось тогда,
- и у нас теперь есть Человек, голос которого подымется всякий
раз, когда будет попираться справедливость!» С той поры
справедливость попиралась множество раз. Гнали чехословацких
писателей, которые, кстати сказать, первыми выступили в Вашу
защиту, подвергали общественным экзекуциям Виктора Некрасова и
Булата Окуджаву, наконец, исключив из Союза, поставили четверых,
в том числе и меня, перед опасностью новых расправ, а голос Ваш
раздается лишь в тех случаях, когда дело касается лично Вас.
Испокон века принадлежащая русской литературе традиция «не
жалеть живота своего за други своя» переходит тем временем к
норвежским, французским, немецким и художникам иных наций, если
таковая вообще не перейдет в ближайшее десятилетие неизвестно к
кому. Горько это говорить, но, кажется, к этому идет! Каждый
человек, тем более писатель, имеет право занять любую позицию, в
том числе и «надмирную», он сам персонально ответит перед Богом
за всякое свое отступление от заповедей, и никто не может и не
должен наставлять его, как говорится, на путь истинный. Но в
таком случае он не вправе провозглашать какие-либо принципы
всуе, ибо это уже и в мирской жизни грех тяжкий и
непростительный. С искренним уважением к Вашему высокому
дарованию В. Максимов 01.07.73. Я намеренно ограничил рамки
своего письма темой чисто «писательской солидарности», памятуя о
том, что Вы тщательно избегаете высказываний, не касающихся
конкретно литературы. В противном случае мне пришлось бы
привести здесь целый мартиролог имен, от уже отсидевшей
замечательной поэтессы Натальи Горбаневской и многострадального
Андрея Амальрика до украинских узников Плюща и Светличного
включительно. Не кажется ли Вам, уважаемый Александр Исаевич,
что все Ваши упреки Патриарху Вы с полным основанием можете
теперь адресовать себе? Разрушительность эгоцентризма уже не раз
подтверждалась историей литературы. Только на нашей памяти
жертвой его оказались такие даровитые от природы художники, как
Селин, Гамсун, Шолохов. Поэтому мне остается только молиться за
то, чтобы вверенный Вам свыше Дар Божий не оставил Вас. Снова с
уважением — В. Максимов. 10.07.73».

И ответ: «Многоуважаемый Владимир Емельянович! Я поражен,
отчего так сердито, даже зло Ваше письмо — со стороны, с которой
я никак не ожидал. И откуда эти представления о «личной
неприязни» — когда и в чем Вы видели ее от меня? Если уж
говорить только о нас с Вами двоих, Вы ходили в группе Можаева с
устным представлением по поводу моего исключения, а я в Ваш, как
мне казалось, более трудный час — весной 72-го года, когда
угрожали судебным преследованием за «Семь дней творения», в меру
моих сил защищал Вас в своем интервью. Если же Вы призываете
меня протестовать по поводу каждого шевеления в говенном СП, то
я этого не делал и делать не буду. Я говорил не о «трудных
днях», как Вы цитируете, а об «опасных неделях» вокруг своего
исключения — не о самом исключении, на которое я ответил
достаточно энергично и нисколько не протестовал по сути, — а о
том изгнании из страны, которое мне тогда готовили, но запнулись
именно из-за западных протестов. Исключение из СП даже трудно
считать преследованием, во всяком случае это наименьшее из
преследований, известных нам сегодня, и может быть
квалифицировано даже как честь. Ежедневно происходят тысячи
несправедливостей в нашей стране — много более вопиющих, чем те,
которые достигают международное радио, — тем ужаснее, чем глубже
в провинцию. И находите ли Вы, что наша позиция должна быть
занята не по общим закономерностям этой жизни, а выливаться в
ежедневных протестах по всем случаям? Но подпись, которая
ставится слишком часто, перестает что-либо значить и выражать. В
горячности своего письма Вы ошиблись не только в цитатах. Месяцы
до и месяцы после медведевской истории я не виделся с А. Т., да
и не мог он «просить выступить» кого-либо, ибо сам имел перо.
Вас неправильно информировали. Если же говорить о Вас лично,
Владимир Емельянович, то от других писателей Вы отличаетесь тем,
что не согнулись, не -"раскаялись», не «просили прощения», не
уступили — так это и есть залог устояния. Я горжусь Вами и
искренне рад за Вас и не пойму Вашего гнева. Жму Вашу руку. А.
Солженицын. 04.07.73. Это мое письмо Вам я рассматриваю как
частное» (Думаю, что спустя столько лет пpимечание это потеpяло
свою актуальность. — В.М.) Восхитительная логика, не правда ли?
Когда дело касалось -"шевелений в говенном СП» по его —
Солженицына — адресу, необходимо было поднимать вселенский шум о
«писательской солидарности», а когда «шевеления» эти задели
других, то это -"даже трудно считать преследованием». Как
видите, мысль о том, что всех нас, исключенных тогда из СП,
могли ожидать те же последствия, вплоть до высылки из страны,
ему даже в голову не приходила. Так он постепенно привыкал
смотреть на окружающий мир сквозь зеркало перед собой. Сам
Солженицын в «Бодался теленок с дубом» изложил этот эпизод
следующим образом: «В начало лета исключили из Союза писателей
Максимова, в июле он прислал мне справедливо горькое письмо, где
же «мировая писательская солидарность», которую я так
расхваливал в нобелевской лекции, почему же его, Максимова, не
защищаю я?.. А я не защищал и его, как остальных, все потому же:
разрешив себе заниматься историей революции и на том отпустив
себе все прочие долги. И по сегодня не стыжусь таких периодов
смолкания: у художника нет другого выхода, если он не хочет
искипеться в протекающем и исчезающем сегодня». Логика, как вы
можете убедиться, та же самая. Того. что я писал ему не только о
самом себе, он как бы не замечает и также не допускает
предположения, что у других писателей могут быть столь же
серьезные замыслы, чтобы ради них отпустить себе «все прочие
долги». Но, уверенный в своем историческом предназначении
Александр Исаевич, как все уважающие себя мегаломаны считался с
людьми лишь по мере их полезности в достижении собственных
целей. Помнится, в нашу первую встречу в эмиграции в Цюрихе он,
обсуждая со мной список членов редколлегии «Континента»
(название журнала, кстати сказать, принадлежит ему!) и горячо
рекомендуя в ее состав Игоря Ростиславовича Шафаревича,
проникновенно сказал мне: — Это самый близкий мне по духу и
характеру человек... Вот уже в течение многих лет
интеллектуальные шавки из бывших околономенклатурных холуев
злобно травят этого «самого близкого ему по духу и характеру
человека», большого ученого, жертвенного в прошлом
правозащитника. Вымолвил ли хоть слово за эти годы великий
писатель в защиту своего друга? Или, может быть, вы слышали в те
же годы хоть слово поддержки по адресу когда-то возносимых до
небес и действительно замечательных наших
писателей-деревенщиков? То-то и оно! Видно, по строго выверенным
расчетам бывшего учителя математики, такая защита может обойтись
ему сегодня слишком дорогой ценой. К примеру, я лично человек,
по многим причинам не питающий к Игорю Ростиславовичу Шафаревичу
никаких особых симпатий, не упускаю случая, чтобы защитить его
доброе, повторяю, при всех его заблуждениях, доброе имя, ибо
вообще с младых ногтей ненавижу, когда на одного кучей.
Не-на-ви-жу! В том же духе Александр Исаевич продолжал и в своей
невольной эмиграции. Он не принял участия ни в каких ее
политических и культурных акциях, ни при какой погоде не
подписывал правозащитных петиций или обращений, не поддерживал
возникающих организаций или движений, объясняя свою
индифферентность недостатком времени и нежеланием девальвировать
свое имя, но — странное дело! — не жалел того же драгоценного
времени для пустопорожних дискуссий с некими «плюралистами» и
столь же невразумительных обзоров литературной жизни. Но вот в
крушении иных человеческих судеб он поучаствовал, правда,
косвенно, но весьма весомо и здесь. Стоит лишь вспомнить
печальную историю самоубийства директора издательства
-"ИМКА-ПРЕСС» Ивана Васильевича Морозова. По причинам, известным
лишь непосредственным участникам трагедии, писатель потребовал
его увольнения с этого поста, угрожая в случае отказа лишить
публикаторов издательских прав на свои сочинения. Потеря такого
автора -для «ИМКА-ПРЕСС» означала потерю не только лица, но и
значительные материальные убытки. Скрепя сердце правление
издательства удовлетворило предъявленный ультиматум. Жертвенный
священнослужитель, член Совета РСХД, теперь уже покойный о.
Алексей Князев в своем пространном письме к писателю, затрагивая
сюжет происшедшего несчастья, свидетельствует об этом так: «Одно
из моих последних воспоминаний об И. В. Морозове связано с тем
заседанием Совета РСХД, на котором от Вашего имени было
предъявлено требование: либо Ив. Вас. уходит с поста, либо Вы
требуете от издательства немедленную плату долга, после чего
издательство, лишенное средств, прекратит свою деятельность.
Иван Васильевич, чтобы спасти издательство, повиновался, пошел
на жертву, хотя ему было только без трех месяцев — 59 лет, а во
Франции пенсия выдается в 65 лет. Издательство же не приняло на
себя обязательства полностью обеспечить ему шесть лет,
остающихся до права на пенсию. Для пожилого человека, всю свою
жизнь связавшего с единственным дорогим его сердцу делом, это
стало крушением личной судьбы. С концом издательской
деятельности пропадал всякий смысл его земного существования. В
результате — снова самоубийство. Берет ли этот грех на свою
совесть уважаемый Александр Исаевич, не мне судить. Чего не
простишь себе ради высоких целей!

Другую, не менее прискорбную историю я знаю из первоисточника.
Где-то во второй половине семидесятых годов в нью-йоркской
больнице умирал от рака замечательный эмигрантский журналист,
прекраснейшей души человек, заместитель главного редактора
«Нового русского слова» Юрий Сергеевич Сречинский. После
появления Солженицына на Западе он оказался среди его самых
преданных и последовательных поклонников. Откликнувшись на
публичный призыв писателя, Сречинский собирал для него
исторические документы, мемуары, письменные свидетельства,
регулярно снабжал его всей имеющейся в его распоряжении
информацией, необходимой романисту в его работе над «Красным
колесом». Каждое слово Солженицына было для него истиной в
последней инстанции, не требующей никаких доказательств. Умирая
в полном одиночестве — Юрии Сергеевич был закоренелым
холостяком, — он жаждал лишь одного — получить от своего кумира
несколько напутственных строчек, что по его мнению, намного
облегчило бы ему конец. Главный редактор «Нового русского слова»
Яков Моисеевич Седых, в молодости личный секретарь И. А. Бунина,
обратился в Вермонт с просьбой удовлетворить последнюю просьбу
умирающего. Увы, у живого классика не нашлось времени, чтобы
черкнуть эти несколько облегчающих слов. Красное колесо, в том
числе и творческое, как известно, тоже требует жертв. Поэтому
теперь, когда я слушаю или читаю очередные филиппики нашего
уважаемого романиста о Боге, культуре, стране, народе, будущем
России, я уже заранее знаю, что при этом он смотрится только в
зеркало перед собой и видит одного себя — красивого, любимого,
единственного и неповторимого. А словесные гирлянды его — это
так, что называется, для красоты слога. Сейчас, в особенности
после статьи В. Жириновского в «Московском комсомольце», вдруг
заговорили о роли ЦРУ в конструировании личности Солженицына с
самых первых его литературных и общественных шагов. Я не думаю,
что дело обстоит столь примитивно просто. Человеку масштаба и
уровня Солженицына нет нужды идти на сознательный сговор даже с
такой могущественной организацией, чтобы стать тем, кем он стал.
Да и для нее это было бы достаточно рискованно. Но, уверяю вас,
я знаю по личному и довольно горькому опыту: эта организация в
своих методах и практике мало чем отличается от КГБ
послесталинских времен. В ее арсенале те же средства: шантаж,
компрометация, подкуп, манипулирование общественным мнением, в
исключительных случаях не брезгуют и кровью, а возможности у нее
гораздо внушительнее, чем у ее бывшего советского аналога,
потому что гораздо больше финансовых средств. Наиболее заметных
политических эмигрантов они опекают достаточно плотно и жестко.
И это я тоже знаю по личному опыту. К примеру, достаточно
информированным людям известно, что все личные секретари в
Вермонте, кроме разве лишь первого кратковременного — Татьяны
Георгиевны Варшавской, оказались на этом месте далеко не
случайно. По отношению к любому такому объекту там на очень
высоком научном уровне просчитываются все возможные варианты
вплоть до самых фантастических. В соответствии с правилом: чем
черт не шутит! Поэтому я не исключаю возможности с этой стороны
стратегического расчета, помимо воли самого подопытного,
запустить его в большую политическую игру в борьбе за
президентское кресло. Здесь важно другое: вступит ли сам объект,
то есть Александр Исаевич Солженицын, в эту более чем
сомнительную игру? Недаром же, повторяю, именно средства
массовой информации, контролируемые американским правительством,
так охотно и многословно муссируют идейку о возможном участии
своего подопечного в предстоящих президентских выборах. Только
вот состоятся ли они, эти выборы, вот в чем вопрос? Политическая
голь, а российская голь в особенности, на такие выдумки ой как
хитра. Как бы американским Джеймсам Бондам в очередной раз не
опростоволоситься! Но возвратимся к нашему герою. Вот так он и
шел к своей цели, перешагивая через свои же принципы, поучения,
людей, пока не перешагнул я через собственный народ, заявив
после кровавой бойни у «Белого дома» в октябре прошлого года: —
Это неизбежный этап в борьбе с коммунизмом. Когда я, цитируя по
памяти употребил в одной из своих статей вместо слова
«неизбежный» слово «необходимый» холуйский эмигрантский листок
«Русская мысль» обвинил меня в лукавой подмене понятий. Каюсь,
приношу извинения и предоставляю читателю самому судить, какое
из двух определений хуже. Тому же читателю оставляю судить и о
том, стоило ли заранее «отпускать себе все долги», переступать
через ближних, вовремя говорить и вовремя помалкивать, хитрить,
лукавить по мелочам (читайте «Бодался теленок с дубом»), чтобы
после действительно гениальных -"Матрениного двора» и
-"Архипелага» оставить потомкам многотомную гору слов, состоящую
главным образом из компиляций думских стенограмм и плохо
переваренного Дос Пассоса?

Да и возвращение свое на родину можно было обставить куда более
достойно. Зачем, к примеру, нужно было устраивать это шоу в
пульмане (благо хоть не под пломбой!), оплаченном Би-би-си? В
России по опыту знаю, что можно увидеть и что можно показать
через окна и с тамбурной площадки такого пульмана. Вот-вот: что
требуется, то и покажут! Едва ли стоило также позволять себе или
жене, что в данном случае одно и то же, неосторожно заявлять о
своей приверженносги принципу частной собственности, объясняя
этим нежелание что-либо просить у властей. Общеизвестно, что
квартиру в Козицком переулке, откуда писатель был взят в
Лефортово и выслан из страны, Моссовет (правда, при двадцати
голосах против) вернул его семье совершенно безвозмездно,
предварительно расселив проживающих там съемщиков и сделав
капитальный ремонт. (Мне, например, конфискованное у меня жилье
предложили выкупить). Что же касается приобретенной
Солженицыными дополнительной жилплощади, то благодаря стараниям
такого большого мецената литературы и искусства за казенный
счет, как Юрий Лужков, им продали ее по довольно символической
цене. Унизительным выглядело и красноречивое ожидание писателем
высокой аудиенции в Кремле с недавним партнменклатурщиком.
Сталин, хоть и остался в истории кровавым тираном, личностью
был, мягко говоря, покрупнее Ельцина, а перед интеллигенцией не
чинился, запросто ездил к Горькому на Малую Никитскую попить
чайку и потолковать с ним о текущих проблемах страны и культуры.
Мне могут справедливо возразить: и чем это кончилось? Отвечу в
том же духе: еще не вечер, господа, еще не вечер, посмотрим, чем
это кончится на сей раз. Большая русская актриса Екатерина
Васильева, отвечая «на вопросы -"Правды» с горечью высказалась
недавно: «Я так ждала Солженицына. Все его ждали. Как защитника
русского народа. Потому что нас некому защитить. Мы никому не
нужны: ни властям, ни интеллигенции, ни ОМОНу и ни армии. Но вот
он приехал. И обманул нас. Уже потому, что не защитил свой
бесправный народ». И я спрашиваю себя сегодня: неужели это
действительно так? Неужели при всем его почти космическом
эгоцентризме он наконец по-настоящему не увидит, не почувствует
пронзающей сердце боли своей раздавленной, униженной,
разрушенной до основания, превращенной в огромную воровскую
«малину» страны? Неужели опять во имя неких более возвышенных
соображений «отпустит себе все долги», промолчит, не назовет
вслух главный источник всех наших сегодняшних зол и бед? Неужели
удовольствуется жалкой ролью частного конфидента при пьяном
самодуре, сознательно и беспощадно изничтожающем нашу общую
родину — Россию? Неужели не выкрикнет в лицо своему кремлевскому
собеседнику и окружающей его алчной банде, да так, чтобы услышал
весь мир, то, о чем еще не смеет или не имеет возможности
прокричать сам вконец измордованный ими народ? Не верю. Не хочу
верить! Но пока... Пока Александр Исаевич Солженицын, приватно
побеседовав с «всенародно избранным президентом» в его
загородной резиденции, обсуждает с читателями и слушателями
радужные перспективы отечественного земства (Это при
тотальном-то диктате бывшей партноменклатуры на местах!) и
значительные преимущества девятиклассного образования перед
высшим (можете себе представить, в какую культурную Тмутаракань
мы превратимся в таком случае уже через два-три поколения!).
Нечего сказать, достойное занятие для вчерашнего пророка! В
заключение несколько цифр из статистики соответствующих
комитетов Государственной думы. В прошлом году смертность в
России превысила рождаемость на 800 тысяч человек, а еще 500
тысяч наших сограждан ежегодно погибают насильственной смертью.
Это примерно столько же, сколько погибало в годы гражданской
войны. Если же учесть, что цифры эти имеют заметную тенденцию к
увеличению, то через двадцать, максимум тридцать лет над нашей
страной вполне можно будет вывесить предупредительную табличку:
«Уходя, не забудьте выключить свет». Натурально, если останется
что выключать. Неужто не жалко, Александр Исаевич, а? Или будем
доживать по принципу: после нас хоть трава не расти? Но как бы
ни относиться сегодня к Александру Солженицыну, я тем не менее
не вижу в современной России человека, равного ему по значению и
масштабу, слово которого могло бы многое изменить в судьбе нашей
погибающей страны. И не телевизионных экскурсов в недавнюю
российскую историю ждут от него сегодня (просветительство в
горящем доме выглядит в наши дни, мягко говоря, весьма наивно),
а решающего слова по самым судьбоносным проблемам России. А
проблемы эти одна другой трагичнее: окончательное
раскрестьянивание деревни, тотальное (и я убежден!)
целенаправленное разрушение промышленности, образования, армии,
церкви, начало второй Кавказской войны в Чечне, не говоря уж о
многих других, может быть, менее заметных, по не менее
взрывоопасных? Вот о чем, по моему глубочайшему убеждению,
жаждут услышать мнение большого писателя миллионы его
соотечественников, а вместо этого они еженедельно слышат от него
довольно невразумительную рекламу изданной им в парижском
издательстве «ИМКА — ПРЕСС» «Всероссийской мемуарной
библиотеки». Что это — усталость, аберрация зрения, отсутствие
мужества посмотреть жестокой правде в глаза? Неужели сам
писатель не замечает, как из месяца, в месяц падает его рейтинг
в той же, к примеру, «Независимой газете» (при всей
относительности этих рейтингов), в обществеином мнении страны?
Неужели мы никогда уже не увидим и не услышим прежнего
Александра Солженицына, способного находить слова, которые в
конечном счете похоронили самую, казалось бы, незыблемую тиранию
в мире? Хотя хоронить, конечно, гораздо легче, чем предложить
что-либо позитивное взамен. Это я знаю и по своему горчайщему
опыту. И все же, если не он, то кто?

РУБРИКА